Неточные совпадения
Спать уложив
родителя,
Взялся за книгу Саввушка,
А Грише не сиделося,
Ушел в поля, в луга.
С каждой рюмкой компания оживлялась, чокались, пили, наливали друг другу, шумели, и один из ляпинцев, совершенно пьяный, начал даже очень громко «
родителей поминать». Более трезвые товарищи его уговорили
уйти, швейцар помог одеться, и «Атамоныч» побрел в свою «Ляпинку», благо это было близко. Еще человек шесть «тактично» выпроводили таким же путем товарищи, а когда все было съедено и выпито, гости понемногу стали
уходить.
Оказалось, что это был тот же самый Балмашевский, но… возмутивший всех циркуляр он принялся применять не токмо за страх, но и за совесть: призывал детей, опрашивал, записывал «число комнат и прислуги». Дети
уходили испуганные, со слезами и недобрыми предчувствиями, а за ними исполнительный директор стал призывать беднейших
родителей и на точном основании циркуляра убеждал их, что воспитывать детей в гимназиях им трудно и нецелесообразно. По городу ходила его выразительная фраза...
Родители куда-то уехали, братья, должно быть, спали, нянька
ушла на кухню, и я остался с одним только лакеем, носившим неблагозвучное прозвище Гандыло.
Дело в том, что Петр Ильич пьянствует, тиранит жену, бросает ее, заводит любовницу, а когда она, узнав об этом обстоятельстве, хочет
уйти от него к своим
родителям, общий суд добрых стариков признает ее же виновною…
Она внимательно слушала музыку, еще внимательнее глядела на акробатические упражнения Сергея и на смешные «штучки» Арто, после этого долго и подробно расспрашивала мальчика о том, сколько ему лет и как его зовут, где он выучился гимнастике, кем ему приходится старик, чем занимались его
родители и т. д.; потом приказала подождать и
ушла в комнаты.
— Дети начали стыдиться
родителей, говорю! — повторил он и шумно вздохнул. — Тебя Павел не постыдится никогда. А я вот стыжусь отца. И в дом этот его… не пойду я больше. Нет у меня отца… и дома нет! Отдали меня под надзор полиции, а то я
ушел бы в Сибирь… Я бы там ссыльных освобождал, устраивал бы побеги им…
Варвара Тебенькова, дочь моего хозяина, точно
ушла от
родителя своего в скиты, где и жила в той же самой Магдалининой обители, но про беременность ее ничего не знаю.
Разумеется, я, чтобы благочиния церковного не нарушать, только подошел к
родителям, к братцу, поклонился им в пояс, и
ушел скорей совсем в алтарь, и сам уже не пел…
—
Ушел, разбойник! — сказал он, скрипя от бешенства зубами. — Да несдобровать же тебе, Иуда-предатель! Господи боже мой, до чего мы дожили! Русской купец — и, может быть, сын благочестивых
родителей!..
В нескольких словах, наскоро, но как-то радостно и как будто гордясь, она объяснила мне, что была где-то на танцевальном вечере, в семейном доме, у одних «очень, очень хороших людей, семейных людей и где ничего еще не знают, совсем ничего», — потому что она и здесь-то еще только внове и только так… а вовсе еще не решилась остаться и непременно
уйдет, как только долг заплатит… «Ну и там был этот студент, весь вечер танцевал, говорил с ней, и оказалось, что он еще в Риге, еще ребенком был с ней знаком, вместе играли, только уж очень давно, — и
родителей ее знает, но что об этом он ничего-ничего-ничего не знает и не подозревает!
Она обыкновенно, встав поутру, завивала с полчаса свои волосы в папильотки, во время, кофе припекала их, а часу в первом, приведя в окончание свой туалет, выходила в гостиную, где принимала поздравления, здоровалась и прощалась с женихом, появлявшимся на несколько минут; после обеда она обыкновенно
уходила к себе в комнату и не выходила оттуда до тех нор, покуда не вызывали ее внимательные
родители, очень прилежно следившие за нею.
И вот наступил роковой день!.. Первого декабря нас накормили выше всякой меры. Батенька, благословляя нас, всплакнули порядочно. Они были чадолюбивы, да скрывали свою нежность к нам до сего часа; тут не могли никак удержаться!.. Приказывали нам отныне почитать и уважать пана Кнышевского, как его самого,
родителя, а притом… Тут голос батеньки изменился, и, они, махнув рукою, сказали: «после», перецеловали нас, обливая слезами своими, и
ушли в спальню.
Как скоро я подписал все, так все приняло другой вид. Анисинька
ушла к себе, а
родители принялись распоряжать всем к свадьбе. Со мною были ласковы и обращали все, и даже мои слова, в шутку; что и я, спокойствия ради, подтверждал. Не на стену же мне лезть, когда дело так далеко зашло; я видел, что уже невозможно было разрушить. Почмыхивал иногда сам с собою, но меня прельщали будущие наслаждения!
Шерамур такой же «мизантроп, развлекающий свою фантазию», как его
родитель и графиня; только он, разумеется, их без сравнения сердечнее; но это взято им не от них, а принесено оттуда, откуда дух дышит — приходит и
уходит, но никто его не узнаёт.
Василий Леонидыч. Я тебе скажу, с трудом. Сначала сунулся к
родителю, — зарычал и прогнал. Я к родительнице, — ну, и добился. Тут! (Хлопает по карману.) Уж если я возьмусь, от меня не
уйдешь… Мертвая хватка. А, что? А нынче ведь приведут моих волкодавов.
И, задумчиво рассказав ему о том, как юноша — сын богатых и важных
родителей —
ушел от них и от своего счастья, а потом вернулся к ним, нищий и оборванный, жил на дворе у них вместе с собаками, не говоря им до смерти своей, кто он, — Мальва тихо спросила у Якова...
Гаврила Пантелеич. Да я твоего сердца и знать-то не хочу! Сердце!.. ишь, что выдумал!.. Нешто так
родителям отвечают?.. (Жене.) Говори ты с ним, образумь его… а мне вас и видеть-то противно!.. (Махнув руками,
уходит).
— А как нагонят? — молвила Никитишна. — Как поймают? От твоего
родителя мудрено «уходом»
уйти. Подначального народу у него сколь?.. Коли такое дело и впрямь бы случилось, сколько деревень в погоню он разошлет!.. Со дна моря вынут…
Родитель помер, осталась я круглой сиротой, матушку-то взял Господь, как еще я махонькой была; брат женатый поскорости после батюшки тоже покончился, другой братец в солдаты
ушел.
Про нее рассказывали, что она барышня хорошей фамилии, чуть не княжна какая-то;
ушла на сцену против воли
родителей; пока ведет себя строго, совсем еще молоденькая, не больше как лет семнадцати.
— Ну, ладно! Только смотри, Петька: я себя не продаю ни за какие благостыни… Будь что будет — не пропаду. Но смотри, ежели отец придет в разорение и мне нечем будет кормить его и старуху мать и ты или твои
родители на попятный двор пойдете, открещиваться станете — мол, знать не знаем, — ты от меня не
уйдешь живой!
И он забыл, что она «мужняя жена», и ни разу не спросил ее про то, как она живет, счастлива ли, хотя и не мог не сообразить, что из раскольничьего дома, наверно,
ушла она если не тайком, то и не с полного согласия
родителей. Тот барин, правовед, мог, конечно, рассчитывать на приданое, но она вряд ли стала его женой из какого-нибудь расчета.
— Да нешто выкуришь этакого? Задолжал за три месяца, уж мы и денег не просим,
уходи только, сделай милость… Мировой присудил ему номер очистить, а он и на апелляцию и на кассацию, да так и тянет… Горе да и только! Господи, а человек-то какой! Молодой, красивый, умственный… Когда не выпивши, лучше и человека не надо. Намедни пьян не был и весь день
родителям письма писал.
— Моя биография не совсем такая, какие вы до сих пор слушали. Я в детстве жила в холе и в тепле. Родилась я в семье тех, кто сосал кровь из рабочих и жил в роскоши; щелкали на счетах, подсчитывали свои доходы и это называли работой. Такая жизнь была мне противна, я пятнадцати лет
ушла из дома и совершенно порвала с
родителями…
Надежды Николая Митрофановича, однако, не сбылись. Старый педагог с первого же урока спасовал перед своей ученицей и не только не угостил ее спасительной лозой, которая в достаточном количестве была приготовлена заботливым
родителем ко дню вступления его дочери в храм науки, но даже
ушел с урока с несколькими синяками на руках, сделанными новой кандидаткой в грамотейки. Это окончательно смутило Николая Митрофанова.
— Что будешь делать! — продолжал он, и чем ярче воскресало в нем прошлое, тем сильнее чувствовался в его речи еврейский акцент. —
Родители наказали меня и отдали дедушке, старому еврею-фанатику, на исправление. Но я ночью
ушел в Шклов. А когда в Шклове ловил меня мой дядя, я пошел в Могилев; там пробыл два дня и с товарищем пошел в Стародуб.
Жизнь у ней была очень тяжелая: пятнадцати лет
ушла от родителей-торговцев, нуждалась, очень голодала, с трудом кончила семилетку.
Только я с пятнадцати лет порвала с
родителями,
ушла от них, поступила в комсомол.
— Вот видишь ли, я тебе в двух словах открою всю тайну дуэли. Ежели ты идешь на дуэль и пишешь завещания да нежные письма
родителям, ежели ты думаешь о том, что тебя могут убить, ты — дурак и наверно пропал; а ты иди с твердым намерением его убить, как можно поскорее и повернее, тогда всё исправно. Как мне говаривал наш костромской медвежатник: медведя-то, говорит, как не бояться? да как увидишь его, и страх прошел, как бы только не
ушел! Ну, так-то и я. A demain, mon cher! [До завтра, мой милый!]